Надо раз и навсегда забыть, что Чехов борется с «пошлостью жизни», само понятие «пошлости» уже, если хотите пошло, потому что становится суждением или осуждением, а это абсолютно не приемлемо для гения. Доброта и всепрощение вот его инструменты. Чехов христианский писатель в самом глубинном смысле этого слова. Он не судит, он скорбит, видя всю беспомощность человека в его бесконечном поиске счастья. Но скорбит просветленно: мы отдохнем, говорит он, не словами Астрова - «когда будем почивать в своих гробах», а словами Сони « Мы увидим как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир», именно мир. Чехов невероятно верующий человек, потому что он в полной мере познал страдание. Чеховские персонажи, исключительно все, заняты поиском человека, того человека, который даст счастье, гармонию, и ни один из них, этого человека не находит; человечество все свое существование занимается этим поиском, потому Чехов всевременен. «Человеку нужен человек» говорит Снаут в «Солярисе» Тарковского, все остальные его увлечения попытка закрыться от пустоты, которая преследует. Герои Чехова действительно не слышат друг друга, как это часто говорят, но не слышат не в смысле партнерско-актерском, здесь они как раз слышат, пытаются друг другу помочь, негодуют, ревнуют, действуют, но, как и почти всегда в жизни они находятся в разных мирах, слушают, но не слышат, потому что не могут услышать. «Но надо иначе, иначе это сказать…» - говорит Раневская Пете Трофимову, вот это иначе… А ведь Петя со всей искренностью хочет ей помочь, через несколько реплик он скажет «со слезами», но вместо чего-то теплого простого он выстреливает «Вы знаете, я сочувствую всей душой», какая-то дежурная книжная фраза. Дядя Ваня сидит в деревне и считает овес, но разве не напоминает это вам сцену из «Андрея Рублева» когда Андрей в монастыре нагревает камень, а потом несет его в снег и так каждый день. Это своеобразный уход от мира, который не принимает его, и который он, в первую очередь не хочет принимать. То же самое - у Астрова – его леса. Астров идет дальше Войницкого, он создает свой ирреальный мир до такой степени, что его можно потрогать. Он рисует карты, сажает деревья. То же самое – Гаевский бильярд. Разве был бы счастлив Войницкий, если бы Елена Андреевна поддалась его ухаживаниям, даже полюбила его? Да никогда в жизни! Ведь он сам говорит «Отчего я тогда не влюбился в нее и не сделал ей предложения?» и тут же ответ «Зачем она меня не понимает?» – разные люди, две кометы, летящие рядом, которые могут лететь так всю жизнь, но которые никогда не сольются в одну. Это уже брак с Серебряковым, отсюда постоянное сомнение друг в друге, требования доказательств любви, игра, азартная, но не имеющая отношения к гармонии. А Астров – «я убежден, что если бы вы остались, то опустошение произошло бы громадное» –хорошая оценка перспектив счастливой жизни. А Раневская, что же? Была бы счастлива, если бы Вишневый сад остался ее? И она бы не уехала в Париж? Уехала бы. Потому что не любит Вишневый сад? Нет, любит, очень любит, но в Париже тот, которого она любит больше всего в жизни, который приносит ей одни страдания и чем больше он их приносит, тем больше она любит. Все они невероятно одинокие люди, ищущие и не находящие, затворившиеся в своем мире. И если Астров и Войницкий делают в пьесе, может быть, последнюю попытку, то Гаев задолго до начала пьесы уходит в этот мир созерцания и псевдоцинизма. Но самое главное, что люди нужные друг другу, словно не замечают друг друга и увлекаются людьми им чуждыми, которые приносят им страдания. Над этим неразрешимым парадоксом жизни бьется Чехов в своих пьесах, и ставит вопросы, вопросы без ответов. Жизнь, точно подслушанная и записанная, выносится на сцену. Жизнь, не поддающаяся логике. Герои Чехова алогичны, противоречивы. Чехов предлагает нам новый театр, живой, постоянно изменяющийся, дышащий. Если спектакль через год после премьеры изменяется до неузнаваемости, значит это Чеховский спектакль. Вы скажете, а как же разбор? Да, трижды да, обязательно разбор, но это только начало пути, Чехов требует практического разбора, за столом, головой, его понять не возможно, его надо прочувствовать. Каждый спектакль – новое открытие, тогда это Чехов. Вы скажете, но простройка, но сверхзадача. А какая может быть сверхзадача, например, у Лопахина? Никогда вы не ответите на этот вопрос однозначно, также как вы не ответите на вопрос - какая у вас лично сверхзадача? даже если вы ответите твердо, – такая-то, где гарантия того, что и завтра вы будете в этом убеждены? Эти термины неприменимы к живому, тем более наше узкое понимание их. Я уверен, что сам Константин Сергеевич, создавая систему, понимал их гораздо шире, чем сейчас принято. Чехов же видоизменяется, как сама жизнь, а все пытаются найти в нем формулы и грандиозные построения. Все что грандиозно – мертво и бездарно. А Чехов прост и гениален. Но это не значит, что его просто ставить и тем более играть. На мой взгляд театр еще не нашел адекватного Чехову театрального языка.
© Семенов Д.Б. (Учин) 2012
К оглавлению...
